Направленность: Слэш
Пэйринг и персонажи: Марек / Пат
Рейтинг: NC-17
Жанры: Ангст, Фантастика, Детектив, POV, Постапокалиптика
Предупреждения: Насилие, Элементы гета
Размер: Макси,
Статус: закончен
Описание
Планета Земля недалекого будущего после Исхода, никому не нужная, брошенная. Почти полностью убитая экология, жизнь в ожидании кислотных дождей и пыльных бурь. Оставшиеся люди делятся на "синтетов" (генетически измененных) и "нормалов" (обычных людей). Марек - молодой полицейский в Бёрн-Сити, городе на периферии запада и востока, городе смешения национальностей. Череда жестоких убийств потрясает Бёрн-Сити, и Марек понимает, что эти убийства прочно связаны с его прошлым.
читать дальшеЕго годы — острые колья, он уже успел напороться на каждый. У других, говорят, все годы на руке черточками линий, или как кольца у деревьев. У него же его годы были шрамами.
Он терпеть не мог Бёрн-Сити, но он здесь родился и вырос, он жил здесь всю жизнь, словно побитая крыса.
Крысы на четырнадцатый год уже попередохнут, он же всё еще был жив.
Их было в семье трое крысёнышей, мать ходила беременной еще одним. До этого один уже умер, от голода и странной болезни, тот крысёныш распух словно его раздуло изнутри. Голова у него была чудовищных размеров, и вся в струпьях. Младший крысёныш дышал через раз. Мать бегала туда-сюда, заламывая руки, то водички теплой носила, то какие-то просроченные лекарства, выпрошенные у соседей. Младшему крысёнышу изредка становилось легче, и его хрипы уже были не такими натужными, он засыпал на час-полтора спокойно. Мать тоже успокаивалась, клала бессильные руки на колени, голову опускала.
Отец обычно валялся пьяным около нужника. Он приполз на карачках, открыл крышку унитаза, сунулся в жерло. Тело отца несколько раз сотряслось, и он затих, головой всё также в унитаз уткнувшись.
Старший крысёныш постоял, держась за косяк, подумал, может отца разбудить, помочь до комнаты дойти. Подумал и не стал ничего делать, снял с крючка-гвоздя ветровку и сбежал.
Крысёныш далеко не стал уходить, под домом были ходы-спуски в подвальные помещения, где среди труб, с навязанного на них ватного утеплителя, расползающегося клочками, сидели другие крысёныши, опустив ноги, хвосты, цепкие лапки. Их было немного, десять человек. Шесть мальчиков и четыре девочки, но походили они друг на друга настолько, что теряли принадлежность к какому-либо полу. Все, как один, грязные и чумазые, с длинными засаленными волосами, вшивые, с сопливыми носами, иногда и с подбитыми глазами. Друг другу могли и зуб выбить. Ходили по ночам шеренгой, перешептываясь-перекрикиваясь, гогоча. Сплевывали гордо. Воровство и продажа были их главными занятиями. Воровали всё, что придется, продавали, также, что придется, в том числе себя.
Они толпой налетали на зазевавшуюся тетку, сбивали с ног, сумку хватали и — бежать, только спины вдали, ноги быстрые, ловкие, в разбитых кедах или ботинках.
Аделина пришивала подошву к носку длинной толстой иглой, чесала нос, под носом затесалась болячка. Болячка заживет — Аделина опять ее сковырнет, размажет кровь по лицу, отнимет ладонь от лица, вглядится в кровавую пятерню, лизнет: вкусно.
У старшего крысёныша были хорошие ботики, еще отцовы. Когда-то отец имел достаточно кредитов, чтоб они могли покупать себе одежду, еду, предметы разные. Это было давно, крысёныш совсем тогда маленький был. Тогда они не голодали, еда была всякая. Еще не ввели пайки, еще были свежие овощи и фрукты в магазинах. Инопланетная еда тоже была: огромные, и двумя ладонями не обхватить, кругляши-яблоки, зеленые, внутри же красноватые с тягучей сладковатой мякотью, или розовые пупырчатые брусочки с нежным белесым внутри. Вкусно.
Сейчас же, продуктовый паек приходится просить кого-нибудь старшего отоварить, обычно посылали Аделину, она старше всех, ей уже шестнадцать. Она стирала с себя грязь тряпкой из эло-ткани. Взрезанная пополам канистра служила тазом, Аделина в ней тряпкой побултыхает, затем лицо протрет, глядясь в большой осколок зеркала. Переоденется в свою лучшую одежду: бордовое старое платье и ботинки крысёныша, которые были ей велики, Аделина рваные куски эло-бумаги и утеплитель с труб внутрь заталкивала, чтоб с ног боты не сваливались. Пару шагов сделает — утка, вот утка. Из видеофильма утка, они смотрели по телевизору как-то, у Арнольда. Аделина-«утка» выбиралась с пачкой карточек и отправлялась на пункт раздачи. Пункт раздачи они каждый раз новый выбирали, чтобы не примелькаться.
Идет Аделина, передвигая ногами, в оттягивающих ботах, вслед ей свист несется. Она оборачивается, покажет грозный кулак свистнувшему, болячку пальцем почешет. Ходили они за ней тогда перебежками, это тоже была игра — чтоб Аделина их не заметила.
Аделина увидела очередь издали: согбенные спины, с котомками. Встала в конец, посмотрела вперед, носом повела: крупы сегодня какие-то, белковые консервы. Мыло еще дают, обещали в прошлый раз.
Стоит, ждет, ух, надоело на солнцепеке мучиться. Ни очков, ни маски у нее нет, лицо сгорит, яркой коркой покроется. Когда окошко и перед ней открытое оказалось, Аделина думала, что не выдержит и свалится. Надо было вечером, на закате идти, а не сейчас, в самое пекло. Но в животе урчит, громогласно. Намешают, соорудят потом, в старой кастрюле, суп из крупы и консервов.
Аделина замешкалась. Раздатчица смотрела на нее усталым, блеклым взглядом. Девушка протянула карточки. Раздатчица взяла в руки, повертела:
— Амалия КарМайкл.
Аделина в ответ только моргнула, тупое лицо сделала, губы облизала. Хотела болячку почесать, только руку подняла, но отдернула себя.
— Пшеничная крупа, консервы, мыло. Что возьмете?
— Всё, — хрипло ответила Аделина.
— Ждите, — раздатчица с грохотом задвинула окошко.
Аделина осталась ждать.
Через десять минут открылась дверь сбоку. Раздатчица внесла мешок с крупой и ногой двинула-пнула ящик с консервами, сверху бросила упаковку мыла. Дверь закрылась, где-то там же щелкнул замок. Всё, тишина.
Аделина подошла, взяла мыло, понюхала. Хорошее мыло. Обернулась, помахала рукой, и они высыпали, попрыгали, загалдели, хватая консервы. Крысёныш взвалил на плечи мешок с крупой. Теперь и в убежище можно, они будут сыты на ближайшие несколько дней. После — опять воровать, опять карточки, опять пайки. Опять драки, облавы, шрамы, сопли под носом, кровь на ладонях.
Вот она, жизнь его, какого же цвета: цвета ли крови, цвета ли неба, пыльных солнечных лучей через зарешеченное подвальное окошко. Ему надоело, но он и иметь другого ничего не смог бы. Сворует если только, и хорошо. Или по-другому.
Он знал как — по-другому. Они все это знали. Какой угол да какой улицы, во сколько прийти. Переулки, провонявшие зажаренной мочой и блевотиной, он знал их наизусть. Ему было больно, первые несколько раз. Потом привык.
Крысы ко всему привыкают. Выживают в любых условиях.
Со временем у него появились постоянные клиенты. Один, недавний, затянутый с ног до головы в эло-кожу, только щелочки для глаз оставил, покупал ему самую вкусную еду, пару новых рубашек. Аделине крем для лица передал. Хороший. Он ему больно не делал никогда.
«Кожаный» крысёныша пальцами щупал, проверял что-то, все его шрамы высмотрел, повертел туда-сюда. Пригласил к себе. У них уговор был: идешь на дело, ни с кем из этих не ходить. Переулки, улицы — да, но не ходить к этим домой. Никогда.
Инстинкт самосохранения у крыс четкий.
А тут «кожаный» поманил перед крысёнышем взломанным коммутатором. Твое, говорит, только ко мне пойдем. Мы же с тобой давно знакомы? Ты же мне доверяешь?
Взломанный коммутатор. Очень дорогой подарок. Очень большая плата. И крысёныш решился.
«Кожаный» повез куда-то крысёныша на автомобиле. Кредитов у «кожаного» было полно, если и тачку мог себе позволить. Что ему какой-то коммутатор старой модели.
Попетляли улочками, крысёныш головой мотал, пытался сообразить в какой они части города. Не часть метро синих, не бары и клубы красных, не пагоды желтых, не космопорт зеленых, не свалка. Где же я. Где я.
Ты мне доверяешь, говорит. Доверяй мне. Я же не делал тебе ничего плохого.
Они зашли под козырек дома, «кожаный» открыл дверь с кодовым замком — набрал комбинацию. Помещение осветилось — мелкие лампочки по периметру. Серые со стальным отливом стены, крюки с цепями сверху вниз падают, покачиваются. Крысёнышу стало не по себе, «кожаный» его приобнял за плечи, подтолкнул другой ладонью в спину.
Иди, говорит, не бойся. Ты же мне доверяешь.
«Кожаный» провел крысёныша в другую комнату, прятавшуюся под серой же дверкой, незаметную. Там было темно, свет хлопком включили. Недра комнаты держали в себе разноцветные пуфы-подушки и головизор. Крысёнышу стало чуть спокойнее, он разбежался и прыгнул на ближайший пуф, руки-ноги свесил, перевернулся на спину, «звездочкой».
«Кожаный» сходил куда-то, принес подносик с блестящим серо-черным порошком.
— Это лучше клея, что вы нюхаете. Лучше любой выпивки.
Крысёныш посмотрел с подозрением.
— Ну нет.
— Попробуй, — «кожаный» пальцем зачерпнул крошку, слизнул, — Это безопасно. Смотри, как делаю я. Тебе понравится.
Доверяй мне. Доверяй. Тебе понравится.
***
У Пата был джип, синяя махина, на огромных колесах — «биг-фут», жрал эло-топливо литрами, вонял — тоже здорово. Ну и смотрелся, само собой, устрашающе. Он один такой в городе. Даже Эрик предпочитает ездить на мэрсе старой модели. А у Эрика кредитов больше, чем у нас всех вместе взятых, Эрик владеет Космопортом и всем окружающим Зеленым сектором.
Я посмотрел на лицо Пата. На перелом. Снова на Пата.
Подумал, что я тут вообще делаю.
— Ну ты точно дурак.
— Это почему.
— У тебя рука сломана.
Пат засмеялся:
— Мне один раз перебили плечо, а я всё равно машину вел. Ничего, терпимо.
— *****, — только и сказал я. Но никуда не ушел. Хотя всё внутри выло сигналом воздушной тревоги.
Свою машину Пат ласково называл «лапочка». На «лапочку» пришлось забираться по лесенке. Хорошо, что лапочка оказалась спокойной и смирно дожидалась хозяина. Меня же «лапочка» нервировала. Я с предубеждением отношусь к любому виду транспорта, что не является мотиком.
После аварии.
Я свернулся, сжался, ноги сомкнув, руку левую в подмышку правой засунул, чтоб как можно меньше места занимать, свободной рукой вцепился в поручень на дверце. Пат поглядел на меня без улыбки, почуял что-то, но ничего не сказал. Машину не заводил. Так и сидели мы, перед собой глядя, я, вцепившись, и Пат, руки на руль, положив, в молчании сидели.
— Марек.
Я повернул голову на голос.
— Мы можем никуда не ехать. Езжай домой. Или давай на мотике за мной.
Я поерзал:
— Я залез-то с трудом. Предлагаешь еще и спускаться обратно? Заводи.
Пат включил зажигание.
— Как ты по улицам на таком… такой… разъезжаешь?
Пат улыбнулся:
— Ну как… По-всякому.
— Размер машины характеризует размер твоего самолюбия? — решил я разрядить обстановку.
— Слушай, я ее увидел и понял: это мое. Мое — и всё. Как будто всегда хотел, только раньше не понимал. Влюбился.
— Влюбился он. Чудо, — я и сам не понял, кого имел в виду: машину или Пата.
И мы двинулись в большой коробке на опупеть-каких-колесах — хорошо, что людей почти не было, а то меня стало потрясывать от напряжения, от возможности кого-то задавить. Зубы и так ощутимо стучали. Пат поглядывал на меня, но молчал. Стянул шапку, бросил ее назад, на сиденье. Рукой волосы растрепал.
Фонари то светили, то мигали, до свалки в общем-то было не так уж далеко, минут пятнадцать. Я пересчитал уже все свои зубы, начал новый круг. Пат терпел, только вздыхал сокрушенно: я ведь сам не захотел вылезти и сесть на мотик. Сам выбрал терпеть. А Пат знал, что если я что-то захотел, то не передумаю. Ни за что не передумаю.
О том, что Пату может быть больно — рука-то никуда не делась, не изменилась, как была фиговиной сломанной, в гипсе, так и осталась, — я думал мало. Или много. Или никак. В общем, я не хотел об этом думать. Я заставлял себя об этом не думать. Факт перелома есть. Выбор Пата — тоже. Он выбрал. Меня это не касается.
Он еще и драться со мной собрался.
Кому он хочет что доказать?
А я?
Ночь набирала силу, как тряпица воду, я чувствовал, что обещанный дождик скоро грянет, только не знал когда. Туча, подвинув брюхо, легла на Бёрн-Сити. И всем нам гореть, гореть в аду, поливаемом кислотным дождем.
— Нам бы до дождя разобраться.
— Ага, — Пат поднял глаза.
Доехали также в тишине. В тишине же выбрались, потопали до свободного местечка, там же, откуда я начинал свое восхождение неделю назад. Громадина помойки молча наблюдала за нами. Я расчищал место, чтоб, ни дай бог, ни за что не зацепиться, ни обо что ни упасть, никуда не загреметь. Пат стоял поодаль, руку баюкал.
— В последний раз тебя прошу: не дури, — прокричал я.
Пат молча покачал головой, лицом посерьезнел.
Я встал, отряхнул руки. Пошел к нему.
— Тебе это зачем?
— Это неважно, — сказал он свою любимую фразочку.
— Ну, так если неважно, давай отменим всё.
— Тебе знать об этом — неважно.
— Мне — важно.
Какие у нас содержательные разговоры-то ведутся. Хоть хронику пиши. Летопись идиотизма на двоих.
Я встал напротив, стою, смотрю на него, подсвеченного фарами машины. Нет реакции. Но взгляд он не отвел. Я отвернулся, снял куртку, отбросил в сторону. Пат отказался снимать свой балахонистый «боуи»-халат.
— Движения не сковывает?
Пат попрыгал, помахал руками, проговорил: «всё ок».
Встали в стойку, друг напротив друга. У меня даже бинтов не было. А спрашивать у Пата, чтоб опять лез в машину за аптечкой…
Расквитаться бы уже со всем.
Пат начал свои перебежки, он никогда первым не нападает. Ждет раскрытия противника.
Если попаду в гипс — ему будет больно. Если он вмажет мне гипсом — больно будет мне. Кому-то всё равно будет больно. Черт.
Кому-то всегда бывает больно. Любой поступок — либо наносишь удар, либо его получаешь.
Он ждал, что я нападу, раскроюсь, тогда и ударил бы. Но я этого не хотел, потому и прыгали мы как два болванчика. Друг против друга, в неровном свете фар, под удушающим одеялом неба.
Терпения у меня, правда, было побольше, потому что ударил первым Пат. Промахнулся, я присел, пружинкой вскочил и вляпал ему, несильно еще. Он рукой закрылся, удар попал в предплечье. Но ярости ему было не занимать, потому что бил он в меня как в грушу, ожесточенно, но и я в долгу не оставался. У меня есть ноги. Есть острые колени. В живот ему ударил, он упал, но быстро вскочил. Он был в хорошей форме, тренировался в свободное время, не иначе. Подскочил ко мне, стал таранить мной стену из мусора, стал бить, я только и мог, что уворачиваться. О честности дело вообще не шло. Я схватил его за волосы одной рукой, второй стал легонько, для острастки, бить под подбородок, только челюсть звенела. Пат вырвался, стал опять бить мелкими быстрыми джебами, он был уже весь мокрый и в крови, язык или губу прикусил. Я уворачивался, затем крутанулся и ногой вмазал. Пата отбросило.
Я замер. Подошел к нему. Пат лежал, глядя в небо. Лицо во влажных прядях волос, дышал тяжело. Я подал ему руку, хватайся, мол. Он взял, потянул и опрокинул меня, другой рукой подпихнув под спину, от неожиданности я и упал. Лежали мы теперь вместе, тяжело дышащие. Пат поглядел на меня, поднялся, помог, наконец, и мне встать. Вдруг — приблизился вплотную, обнял, вцепился как в самое ценное.
— Пат, — я губы себе тоже поранил, пока ехали в машине, растерзал на ошметки. Всё болело, говорить трудно.
— Ага, — куда-то мне в висок произнес.
— Я ведь не он.
Я чувствовал через влажную ткань его «боуи»-халата жар тела, где-то, между нами, билось его сердце. Напротив — билось мое.
— Знаю, — помолчал, — Мне он не нужен. Больше не нужен.
Пат руку, ту, что не в гипсе, опустил ниже, где мои лопатки, погладил.
— Это тебе он нужен.
— И что дальше.
— А ничего, — разжал объятия, отпустил меня, улыбнулся, во все свои белые, теперь уже с красным, зубы.
Я молчал. Небо опасно дышало над нами, наблюдало за нами.
— А у меня есть кокс, — вдруг проговорил Пат весело, — хороший кокс.
— Иди к черту.
— Да я и есть черт.
Я думал о чем-то, сам не мог сообразить. Мысли катались туда-сюда как на русских горках, неуловимые, я даже и ухватить ни одну из них не мог, так лень было. Мозг мой уже был в стадии разжижжения от выпитого ранее алкоголя, жары, драки.
— Белый как твои зубы?
— Черт?
— Кокс.
Я вздохнул:
— Ну поехали что ли.
Ночь когда-нибудь должна была закончиться. Так пусть она закончится дорожкой кокаина.
И придет день. Белый как черт. Черный как ангел.
***
Квартира у Пата была под стать его машине. Такая же вопиющая. Ядовито-салатовые обои с рисунком из ящерок. Салатовые же занавески. Салатовый, мохнатый, в траву, пол. Всё остальное — в стекле. Это кухня. Еще была огромная черная ванна, а кафель и пол — зеркальные. Комната была ярко-багровой, с черными деревянными балками. Черные шкафы из дерева, настоящего дерева — я потрогал. Открыл, поглядел внутрь, закрыл. Канаты держали большущий матрас, заправленный черным бельем.
Я бы обозвал его квартиру каким-нибудь нецензурным словом.
А цензурное… Ну, веселая, может. Безумная?
Чеканутая?
Шизофреническая?
Пат провел меня в комнату, на столике разложил по паре дорожек, карточкой разравнял. Втянул одну через трубочку, показал рукой — присоединяйся. Я сел на корточки, затянулся. Пат достал сигареты и зажигалку. Хорошие сигареты, «Мэйстерс», виргинский табак с Центавры. Держал сигарету он забавно — левой рукой и тремя пальцами: большим, указательным и средним. Сидели мы в молчании, долго ли коротко, а сказочке всё не конец. Меня стало пробирать, мысли заметались. От кокса мне почему-то всегда становится слишком уж взбудораженно. Надо что-то делать. А если я не буду что-то делать, то мне будет тревожно.
Стены заалели, они не просто багровые, они еще и в прожилочку, оказывается. Беленькую такую прожилочку.
Чувствую — взгляд. Пат смотрел на меня в упор. Я тоже в упор на него уставился. Оба молчим. Напряжение сказывалось, мы его не сбросили в драке, только накалили больше. Напряжение тянуло из нас силы, а кокс добавлял еще огня. Всё горело. Мне стало надоедать.
Да блин, бесишь.
Подорвался, опрокинул его. Коленом подтолкнул, ноги заставил раздвинуть. Пат таращился на меня, мял окровавленные губы. Я лизнул. Ну да, кровь.
— Я не он, — я повторил, ему в губы прямо. От дыхания было еще жарче. Даже
кондиционер в комнате не спасал.
— А мне плевать, — шепотом произнес Пат, — Мне ты нужен.
Да ***. Иди ты. К черту, черт. В свое логово.
Я в твоем логове. Уже.
Сам пришел.
Что. Ты. Со мной. Делаешь.
— А не пожалеешь?
— Нет.
Он нашел мою руку, сцапал за указательный палец, пососал его, покусал.
Я думал: ляпнуть какую-нибудь нежную пошлость или не стоит. Так и не придумал. Пату надоела моя безынициативность, и он снова здоровой рукой опрокинул-перевернул меня. Он сильный, черт.
Залез на меня сверху, поерзал. Мне от ощущений дыхание сбило. Пат стал снимать с себя этот идиотский халат, но рука с гипсом застряла. Тут я засмеялся.
— Чего ты ржешь?
— Попался?
— Помог бы лучше.
Я вылез из-под Пата. Пат двинулся в сторону, затем поднялся на ноги, пошуршал в шкафах, достал ножницы.
— А не жалко будет.
— Я же сказал, что не пожалею.
Как-то всё слишком многозначительно. Происходит.
И халат тут, любимый, а мы его кромсаем. И хихикаем.
— Что Летиции от меня надо? — вдруг спросил я.
Пат вздохнул.
— Она хочет, чтоб было как раньше. Ты же совсем от нас ушел. Спрятался. Исчез.
— Это вы от меня по своим делам разбежались. Оба сидите на вершинах горок и перекрикиваетесь друг с другом. А я хожу мимо, то туда, то сюда.
— Из-за Дерека всё.
— Нет. Вы быстро поднялись, а я карабкался, — я поднял халат за рукав, надрезая, — Один, целый, блин, год, я пил. Напивался как последняя шваль. Подзаборная.
Пат опустил плечи, расслабился, виновато. Предугадывающе.
— Нам не было на тебя наплевать.
— Как же ты мне надоел со своей телепатией.
Он улыбнулся, облизал разбитую губу:
— Слишком давно тебя знаю.
Я дорезал халат, аккуратно снял и неаккуратно отбросил в сторону. Оставалась еще майка. Чрик — на плече, чрик — на другом. В задумчивости я довольно долго смотрел на остальную часть майки.
— Через ноги снимешь?
— Юбочкой?
Я ухмыльнулся, плотоядно:
— А я посмотрю.
Пат одной рукой стал расстегивать джинсы, подпрыгивая, снял их.
Я наклонил голову на бок.
— А, пожалуй, оставайся-ка в майке.
На Пате были черные плавки в мелкую белую звездочку. Властелин галактики. Черт из табакерки.
Но он забрал у меня ножницы и взрезал майку вдоль по животу. Я издал разочарованный вздох.
— Пристрастия твоего деда на тебя негативно влияют.
— Воспитание сказывается, — я подошел к нему, помог избавиться от остатков майки, — Мы испортили тебе такую классную одежду.
— У меня ее полно, — Пат расстегивал мою черную, с глухим воротом, рубашку, в которую я был втиснут как в футляр, — тебе тоже завтра подыщем что-нибудь получше.
Он бросил хорошую — любимую! — рубашку на пол, еще и пнул ее ногой.
— …этого.
Видимо, выражение моего лица столь сильно изменилось, что Пат наклонился за рубашкой и нежно положил ее в уголок.
Я хихикнул.
— Ты на меня тоже плохо влияешь. Я заразился хихиканьем.
Пат, никак не прокомментировав, подошел вплотную. Он был чуть выше меня, совсем чуть-чуть, какие-то два-три сантиметра.
Подошел вплотную, прижался горячей кожей. Между нами сразу образовался участок тянущего, муторного тепла. Я провел рукой по животу Пата, по кубикам мышц.
— Всё-таки тело у тебя всегда было шикарным.
— Долгие тренировки, всего-то — долгие тренировки.
И он поцеловал меня. Не нежно. Губы у него тоже болели, я чувствовал языком болезненные ссадинки, но целовался он ожесточенно. Как дрался. Ошпаривал меня всего кипятком, обволакивал собой.
— Сучка ты, — пробормотал я, отстранившись, затем опять приблизился, — Я всегда тебя хотел. Сучка.
Пат молчал, только заставил меня поднять голову, бережно затылок ладонью придерживая, сам же принялся облизывать мой кадык.
— Сучка, — повторил я.
И ничего не осталось. Или всё встало на свои места.
Пат сверху вниз провел ладонью по моему животу, прижал, крепко-крепко, затем принялся за молнию. Стянул с меня брюки, затем, также, играючи, и трусы. Отступил на шаг, поглядел.
— Такой же, как у него? — спросил я.
Пат резко отстранился.
— Ты с ним спал? — я не унимался.
Пат нахмурился.
— Если я скажу «да», это что-то изменит? Если я скажу «нет», это тоже ничего не изменит, — похоже, он ответил сам себе, — Почему ты не можешь просто взять и расслабиться.
— Потому что не могу.
— Или мне заклеить тебе рот? — вот теперь он выглядел опасным, угрожающим. Таким он нравился мне больше всего.
Я отвернулся и стал собирать одежду.
— Марек.
— Я не могу.
— Марек. Он мертв. Он давно мертв.
— Он стоит перед нами третьим.
— Ну и что? — в его вздохе было намешано такое варево из злости и разочарования, что я отступил на шаг, — Да представь, что вы со мной вдвоем сексом занимаетесь. Тебе от этого легче станет?!
В последнем восклицании он перешел на крик. Он никогда не кричит, Пат. Он всегда разговаривает, не повышая голоса.
— Ты будешь представлять, что я — это он, — я действительно не отдавал себе отчет, почему упрямлюсь. Я осел, а Пат — черт, который меня погоняет.
Он сказал в ответ всего одно слово.
— Выметайся.
Но мне хватило.
Я быстро оделся, кое-как привел себя в порядок. Пат, полуголый, сидел в углу, бездумно глядя на зеркальную поверхность стола, когда я закрывал дверь.
Домой я пошел пешком через весь город. Так мне и надо.
Пэйринг и персонажи: Марек / Пат
Рейтинг: NC-17
Жанры: Ангст, Фантастика, Детектив, POV, Постапокалиптика
Предупреждения: Насилие, Элементы гета
Размер: Макси,
Статус: закончен
Описание
Планета Земля недалекого будущего после Исхода, никому не нужная, брошенная. Почти полностью убитая экология, жизнь в ожидании кислотных дождей и пыльных бурь. Оставшиеся люди делятся на "синтетов" (генетически измененных) и "нормалов" (обычных людей). Марек - молодой полицейский в Бёрн-Сити, городе на периферии запада и востока, городе смешения национальностей. Череда жестоких убийств потрясает Бёрн-Сити, и Марек понимает, что эти убийства прочно связаны с его прошлым.
читать дальшеЕго годы — острые колья, он уже успел напороться на каждый. У других, говорят, все годы на руке черточками линий, или как кольца у деревьев. У него же его годы были шрамами.
Он терпеть не мог Бёрн-Сити, но он здесь родился и вырос, он жил здесь всю жизнь, словно побитая крыса.
Крысы на четырнадцатый год уже попередохнут, он же всё еще был жив.
Их было в семье трое крысёнышей, мать ходила беременной еще одним. До этого один уже умер, от голода и странной болезни, тот крысёныш распух словно его раздуло изнутри. Голова у него была чудовищных размеров, и вся в струпьях. Младший крысёныш дышал через раз. Мать бегала туда-сюда, заламывая руки, то водички теплой носила, то какие-то просроченные лекарства, выпрошенные у соседей. Младшему крысёнышу изредка становилось легче, и его хрипы уже были не такими натужными, он засыпал на час-полтора спокойно. Мать тоже успокаивалась, клала бессильные руки на колени, голову опускала.
Отец обычно валялся пьяным около нужника. Он приполз на карачках, открыл крышку унитаза, сунулся в жерло. Тело отца несколько раз сотряслось, и он затих, головой всё также в унитаз уткнувшись.
Старший крысёныш постоял, держась за косяк, подумал, может отца разбудить, помочь до комнаты дойти. Подумал и не стал ничего делать, снял с крючка-гвоздя ветровку и сбежал.
Крысёныш далеко не стал уходить, под домом были ходы-спуски в подвальные помещения, где среди труб, с навязанного на них ватного утеплителя, расползающегося клочками, сидели другие крысёныши, опустив ноги, хвосты, цепкие лапки. Их было немного, десять человек. Шесть мальчиков и четыре девочки, но походили они друг на друга настолько, что теряли принадлежность к какому-либо полу. Все, как один, грязные и чумазые, с длинными засаленными волосами, вшивые, с сопливыми носами, иногда и с подбитыми глазами. Друг другу могли и зуб выбить. Ходили по ночам шеренгой, перешептываясь-перекрикиваясь, гогоча. Сплевывали гордо. Воровство и продажа были их главными занятиями. Воровали всё, что придется, продавали, также, что придется, в том числе себя.
Они толпой налетали на зазевавшуюся тетку, сбивали с ног, сумку хватали и — бежать, только спины вдали, ноги быстрые, ловкие, в разбитых кедах или ботинках.
Аделина пришивала подошву к носку длинной толстой иглой, чесала нос, под носом затесалась болячка. Болячка заживет — Аделина опять ее сковырнет, размажет кровь по лицу, отнимет ладонь от лица, вглядится в кровавую пятерню, лизнет: вкусно.
У старшего крысёныша были хорошие ботики, еще отцовы. Когда-то отец имел достаточно кредитов, чтоб они могли покупать себе одежду, еду, предметы разные. Это было давно, крысёныш совсем тогда маленький был. Тогда они не голодали, еда была всякая. Еще не ввели пайки, еще были свежие овощи и фрукты в магазинах. Инопланетная еда тоже была: огромные, и двумя ладонями не обхватить, кругляши-яблоки, зеленые, внутри же красноватые с тягучей сладковатой мякотью, или розовые пупырчатые брусочки с нежным белесым внутри. Вкусно.
Сейчас же, продуктовый паек приходится просить кого-нибудь старшего отоварить, обычно посылали Аделину, она старше всех, ей уже шестнадцать. Она стирала с себя грязь тряпкой из эло-ткани. Взрезанная пополам канистра служила тазом, Аделина в ней тряпкой побултыхает, затем лицо протрет, глядясь в большой осколок зеркала. Переоденется в свою лучшую одежду: бордовое старое платье и ботинки крысёныша, которые были ей велики, Аделина рваные куски эло-бумаги и утеплитель с труб внутрь заталкивала, чтоб с ног боты не сваливались. Пару шагов сделает — утка, вот утка. Из видеофильма утка, они смотрели по телевизору как-то, у Арнольда. Аделина-«утка» выбиралась с пачкой карточек и отправлялась на пункт раздачи. Пункт раздачи они каждый раз новый выбирали, чтобы не примелькаться.
Идет Аделина, передвигая ногами, в оттягивающих ботах, вслед ей свист несется. Она оборачивается, покажет грозный кулак свистнувшему, болячку пальцем почешет. Ходили они за ней тогда перебежками, это тоже была игра — чтоб Аделина их не заметила.
Аделина увидела очередь издали: согбенные спины, с котомками. Встала в конец, посмотрела вперед, носом повела: крупы сегодня какие-то, белковые консервы. Мыло еще дают, обещали в прошлый раз.
Стоит, ждет, ух, надоело на солнцепеке мучиться. Ни очков, ни маски у нее нет, лицо сгорит, яркой коркой покроется. Когда окошко и перед ней открытое оказалось, Аделина думала, что не выдержит и свалится. Надо было вечером, на закате идти, а не сейчас, в самое пекло. Но в животе урчит, громогласно. Намешают, соорудят потом, в старой кастрюле, суп из крупы и консервов.
Аделина замешкалась. Раздатчица смотрела на нее усталым, блеклым взглядом. Девушка протянула карточки. Раздатчица взяла в руки, повертела:
— Амалия КарМайкл.
Аделина в ответ только моргнула, тупое лицо сделала, губы облизала. Хотела болячку почесать, только руку подняла, но отдернула себя.
— Пшеничная крупа, консервы, мыло. Что возьмете?
— Всё, — хрипло ответила Аделина.
— Ждите, — раздатчица с грохотом задвинула окошко.
Аделина осталась ждать.
Через десять минут открылась дверь сбоку. Раздатчица внесла мешок с крупой и ногой двинула-пнула ящик с консервами, сверху бросила упаковку мыла. Дверь закрылась, где-то там же щелкнул замок. Всё, тишина.
Аделина подошла, взяла мыло, понюхала. Хорошее мыло. Обернулась, помахала рукой, и они высыпали, попрыгали, загалдели, хватая консервы. Крысёныш взвалил на плечи мешок с крупой. Теперь и в убежище можно, они будут сыты на ближайшие несколько дней. После — опять воровать, опять карточки, опять пайки. Опять драки, облавы, шрамы, сопли под носом, кровь на ладонях.
Вот она, жизнь его, какого же цвета: цвета ли крови, цвета ли неба, пыльных солнечных лучей через зарешеченное подвальное окошко. Ему надоело, но он и иметь другого ничего не смог бы. Сворует если только, и хорошо. Или по-другому.
Он знал как — по-другому. Они все это знали. Какой угол да какой улицы, во сколько прийти. Переулки, провонявшие зажаренной мочой и блевотиной, он знал их наизусть. Ему было больно, первые несколько раз. Потом привык.
Крысы ко всему привыкают. Выживают в любых условиях.
Со временем у него появились постоянные клиенты. Один, недавний, затянутый с ног до головы в эло-кожу, только щелочки для глаз оставил, покупал ему самую вкусную еду, пару новых рубашек. Аделине крем для лица передал. Хороший. Он ему больно не делал никогда.
«Кожаный» крысёныша пальцами щупал, проверял что-то, все его шрамы высмотрел, повертел туда-сюда. Пригласил к себе. У них уговор был: идешь на дело, ни с кем из этих не ходить. Переулки, улицы — да, но не ходить к этим домой. Никогда.
Инстинкт самосохранения у крыс четкий.
А тут «кожаный» поманил перед крысёнышем взломанным коммутатором. Твое, говорит, только ко мне пойдем. Мы же с тобой давно знакомы? Ты же мне доверяешь?
Взломанный коммутатор. Очень дорогой подарок. Очень большая плата. И крысёныш решился.
«Кожаный» повез куда-то крысёныша на автомобиле. Кредитов у «кожаного» было полно, если и тачку мог себе позволить. Что ему какой-то коммутатор старой модели.
Попетляли улочками, крысёныш головой мотал, пытался сообразить в какой они части города. Не часть метро синих, не бары и клубы красных, не пагоды желтых, не космопорт зеленых, не свалка. Где же я. Где я.
Ты мне доверяешь, говорит. Доверяй мне. Я же не делал тебе ничего плохого.
Они зашли под козырек дома, «кожаный» открыл дверь с кодовым замком — набрал комбинацию. Помещение осветилось — мелкие лампочки по периметру. Серые со стальным отливом стены, крюки с цепями сверху вниз падают, покачиваются. Крысёнышу стало не по себе, «кожаный» его приобнял за плечи, подтолкнул другой ладонью в спину.
Иди, говорит, не бойся. Ты же мне доверяешь.
«Кожаный» провел крысёныша в другую комнату, прятавшуюся под серой же дверкой, незаметную. Там было темно, свет хлопком включили. Недра комнаты держали в себе разноцветные пуфы-подушки и головизор. Крысёнышу стало чуть спокойнее, он разбежался и прыгнул на ближайший пуф, руки-ноги свесил, перевернулся на спину, «звездочкой».
«Кожаный» сходил куда-то, принес подносик с блестящим серо-черным порошком.
— Это лучше клея, что вы нюхаете. Лучше любой выпивки.
Крысёныш посмотрел с подозрением.
— Ну нет.
— Попробуй, — «кожаный» пальцем зачерпнул крошку, слизнул, — Это безопасно. Смотри, как делаю я. Тебе понравится.
Доверяй мне. Доверяй. Тебе понравится.
***
У Пата был джип, синяя махина, на огромных колесах — «биг-фут», жрал эло-топливо литрами, вонял — тоже здорово. Ну и смотрелся, само собой, устрашающе. Он один такой в городе. Даже Эрик предпочитает ездить на мэрсе старой модели. А у Эрика кредитов больше, чем у нас всех вместе взятых, Эрик владеет Космопортом и всем окружающим Зеленым сектором.
Я посмотрел на лицо Пата. На перелом. Снова на Пата.
Подумал, что я тут вообще делаю.
— Ну ты точно дурак.
— Это почему.
— У тебя рука сломана.
Пат засмеялся:
— Мне один раз перебили плечо, а я всё равно машину вел. Ничего, терпимо.
— *****, — только и сказал я. Но никуда не ушел. Хотя всё внутри выло сигналом воздушной тревоги.
Свою машину Пат ласково называл «лапочка». На «лапочку» пришлось забираться по лесенке. Хорошо, что лапочка оказалась спокойной и смирно дожидалась хозяина. Меня же «лапочка» нервировала. Я с предубеждением отношусь к любому виду транспорта, что не является мотиком.
После аварии.
Я свернулся, сжался, ноги сомкнув, руку левую в подмышку правой засунул, чтоб как можно меньше места занимать, свободной рукой вцепился в поручень на дверце. Пат поглядел на меня без улыбки, почуял что-то, но ничего не сказал. Машину не заводил. Так и сидели мы, перед собой глядя, я, вцепившись, и Пат, руки на руль, положив, в молчании сидели.
— Марек.
Я повернул голову на голос.
— Мы можем никуда не ехать. Езжай домой. Или давай на мотике за мной.
Я поерзал:
— Я залез-то с трудом. Предлагаешь еще и спускаться обратно? Заводи.
Пат включил зажигание.
— Как ты по улицам на таком… такой… разъезжаешь?
Пат улыбнулся:
— Ну как… По-всякому.
— Размер машины характеризует размер твоего самолюбия? — решил я разрядить обстановку.
— Слушай, я ее увидел и понял: это мое. Мое — и всё. Как будто всегда хотел, только раньше не понимал. Влюбился.
— Влюбился он. Чудо, — я и сам не понял, кого имел в виду: машину или Пата.
И мы двинулись в большой коробке на опупеть-каких-колесах — хорошо, что людей почти не было, а то меня стало потрясывать от напряжения, от возможности кого-то задавить. Зубы и так ощутимо стучали. Пат поглядывал на меня, но молчал. Стянул шапку, бросил ее назад, на сиденье. Рукой волосы растрепал.
Фонари то светили, то мигали, до свалки в общем-то было не так уж далеко, минут пятнадцать. Я пересчитал уже все свои зубы, начал новый круг. Пат терпел, только вздыхал сокрушенно: я ведь сам не захотел вылезти и сесть на мотик. Сам выбрал терпеть. А Пат знал, что если я что-то захотел, то не передумаю. Ни за что не передумаю.
О том, что Пату может быть больно — рука-то никуда не делась, не изменилась, как была фиговиной сломанной, в гипсе, так и осталась, — я думал мало. Или много. Или никак. В общем, я не хотел об этом думать. Я заставлял себя об этом не думать. Факт перелома есть. Выбор Пата — тоже. Он выбрал. Меня это не касается.
Он еще и драться со мной собрался.
Кому он хочет что доказать?
А я?
Ночь набирала силу, как тряпица воду, я чувствовал, что обещанный дождик скоро грянет, только не знал когда. Туча, подвинув брюхо, легла на Бёрн-Сити. И всем нам гореть, гореть в аду, поливаемом кислотным дождем.
— Нам бы до дождя разобраться.
— Ага, — Пат поднял глаза.
Доехали также в тишине. В тишине же выбрались, потопали до свободного местечка, там же, откуда я начинал свое восхождение неделю назад. Громадина помойки молча наблюдала за нами. Я расчищал место, чтоб, ни дай бог, ни за что не зацепиться, ни обо что ни упасть, никуда не загреметь. Пат стоял поодаль, руку баюкал.
— В последний раз тебя прошу: не дури, — прокричал я.
Пат молча покачал головой, лицом посерьезнел.
Я встал, отряхнул руки. Пошел к нему.
— Тебе это зачем?
— Это неважно, — сказал он свою любимую фразочку.
— Ну, так если неважно, давай отменим всё.
— Тебе знать об этом — неважно.
— Мне — важно.
Какие у нас содержательные разговоры-то ведутся. Хоть хронику пиши. Летопись идиотизма на двоих.
Я встал напротив, стою, смотрю на него, подсвеченного фарами машины. Нет реакции. Но взгляд он не отвел. Я отвернулся, снял куртку, отбросил в сторону. Пат отказался снимать свой балахонистый «боуи»-халат.
— Движения не сковывает?
Пат попрыгал, помахал руками, проговорил: «всё ок».
Встали в стойку, друг напротив друга. У меня даже бинтов не было. А спрашивать у Пата, чтоб опять лез в машину за аптечкой…
Расквитаться бы уже со всем.
Пат начал свои перебежки, он никогда первым не нападает. Ждет раскрытия противника.
Если попаду в гипс — ему будет больно. Если он вмажет мне гипсом — больно будет мне. Кому-то всё равно будет больно. Черт.
Кому-то всегда бывает больно. Любой поступок — либо наносишь удар, либо его получаешь.
Он ждал, что я нападу, раскроюсь, тогда и ударил бы. Но я этого не хотел, потому и прыгали мы как два болванчика. Друг против друга, в неровном свете фар, под удушающим одеялом неба.
Терпения у меня, правда, было побольше, потому что ударил первым Пат. Промахнулся, я присел, пружинкой вскочил и вляпал ему, несильно еще. Он рукой закрылся, удар попал в предплечье. Но ярости ему было не занимать, потому что бил он в меня как в грушу, ожесточенно, но и я в долгу не оставался. У меня есть ноги. Есть острые колени. В живот ему ударил, он упал, но быстро вскочил. Он был в хорошей форме, тренировался в свободное время, не иначе. Подскочил ко мне, стал таранить мной стену из мусора, стал бить, я только и мог, что уворачиваться. О честности дело вообще не шло. Я схватил его за волосы одной рукой, второй стал легонько, для острастки, бить под подбородок, только челюсть звенела. Пат вырвался, стал опять бить мелкими быстрыми джебами, он был уже весь мокрый и в крови, язык или губу прикусил. Я уворачивался, затем крутанулся и ногой вмазал. Пата отбросило.
Я замер. Подошел к нему. Пат лежал, глядя в небо. Лицо во влажных прядях волос, дышал тяжело. Я подал ему руку, хватайся, мол. Он взял, потянул и опрокинул меня, другой рукой подпихнув под спину, от неожиданности я и упал. Лежали мы теперь вместе, тяжело дышащие. Пат поглядел на меня, поднялся, помог, наконец, и мне встать. Вдруг — приблизился вплотную, обнял, вцепился как в самое ценное.
— Пат, — я губы себе тоже поранил, пока ехали в машине, растерзал на ошметки. Всё болело, говорить трудно.
— Ага, — куда-то мне в висок произнес.
— Я ведь не он.
Я чувствовал через влажную ткань его «боуи»-халата жар тела, где-то, между нами, билось его сердце. Напротив — билось мое.
— Знаю, — помолчал, — Мне он не нужен. Больше не нужен.
Пат руку, ту, что не в гипсе, опустил ниже, где мои лопатки, погладил.
— Это тебе он нужен.
— И что дальше.
— А ничего, — разжал объятия, отпустил меня, улыбнулся, во все свои белые, теперь уже с красным, зубы.
Я молчал. Небо опасно дышало над нами, наблюдало за нами.
— А у меня есть кокс, — вдруг проговорил Пат весело, — хороший кокс.
— Иди к черту.
— Да я и есть черт.
Я думал о чем-то, сам не мог сообразить. Мысли катались туда-сюда как на русских горках, неуловимые, я даже и ухватить ни одну из них не мог, так лень было. Мозг мой уже был в стадии разжижжения от выпитого ранее алкоголя, жары, драки.
— Белый как твои зубы?
— Черт?
— Кокс.
Я вздохнул:
— Ну поехали что ли.
Ночь когда-нибудь должна была закончиться. Так пусть она закончится дорожкой кокаина.
И придет день. Белый как черт. Черный как ангел.
***
Квартира у Пата была под стать его машине. Такая же вопиющая. Ядовито-салатовые обои с рисунком из ящерок. Салатовые же занавески. Салатовый, мохнатый, в траву, пол. Всё остальное — в стекле. Это кухня. Еще была огромная черная ванна, а кафель и пол — зеркальные. Комната была ярко-багровой, с черными деревянными балками. Черные шкафы из дерева, настоящего дерева — я потрогал. Открыл, поглядел внутрь, закрыл. Канаты держали большущий матрас, заправленный черным бельем.
Я бы обозвал его квартиру каким-нибудь нецензурным словом.
А цензурное… Ну, веселая, может. Безумная?
Чеканутая?
Шизофреническая?
Пат провел меня в комнату, на столике разложил по паре дорожек, карточкой разравнял. Втянул одну через трубочку, показал рукой — присоединяйся. Я сел на корточки, затянулся. Пат достал сигареты и зажигалку. Хорошие сигареты, «Мэйстерс», виргинский табак с Центавры. Держал сигарету он забавно — левой рукой и тремя пальцами: большим, указательным и средним. Сидели мы в молчании, долго ли коротко, а сказочке всё не конец. Меня стало пробирать, мысли заметались. От кокса мне почему-то всегда становится слишком уж взбудораженно. Надо что-то делать. А если я не буду что-то делать, то мне будет тревожно.
Стены заалели, они не просто багровые, они еще и в прожилочку, оказывается. Беленькую такую прожилочку.
Чувствую — взгляд. Пат смотрел на меня в упор. Я тоже в упор на него уставился. Оба молчим. Напряжение сказывалось, мы его не сбросили в драке, только накалили больше. Напряжение тянуло из нас силы, а кокс добавлял еще огня. Всё горело. Мне стало надоедать.
Да блин, бесишь.
Подорвался, опрокинул его. Коленом подтолкнул, ноги заставил раздвинуть. Пат таращился на меня, мял окровавленные губы. Я лизнул. Ну да, кровь.
— Я не он, — я повторил, ему в губы прямо. От дыхания было еще жарче. Даже
кондиционер в комнате не спасал.
— А мне плевать, — шепотом произнес Пат, — Мне ты нужен.
Да ***. Иди ты. К черту, черт. В свое логово.
Я в твоем логове. Уже.
Сам пришел.
Что. Ты. Со мной. Делаешь.
— А не пожалеешь?
— Нет.
Он нашел мою руку, сцапал за указательный палец, пососал его, покусал.
Я думал: ляпнуть какую-нибудь нежную пошлость или не стоит. Так и не придумал. Пату надоела моя безынициативность, и он снова здоровой рукой опрокинул-перевернул меня. Он сильный, черт.
Залез на меня сверху, поерзал. Мне от ощущений дыхание сбило. Пат стал снимать с себя этот идиотский халат, но рука с гипсом застряла. Тут я засмеялся.
— Чего ты ржешь?
— Попался?
— Помог бы лучше.
Я вылез из-под Пата. Пат двинулся в сторону, затем поднялся на ноги, пошуршал в шкафах, достал ножницы.
— А не жалко будет.
— Я же сказал, что не пожалею.
Как-то всё слишком многозначительно. Происходит.
И халат тут, любимый, а мы его кромсаем. И хихикаем.
— Что Летиции от меня надо? — вдруг спросил я.
Пат вздохнул.
— Она хочет, чтоб было как раньше. Ты же совсем от нас ушел. Спрятался. Исчез.
— Это вы от меня по своим делам разбежались. Оба сидите на вершинах горок и перекрикиваетесь друг с другом. А я хожу мимо, то туда, то сюда.
— Из-за Дерека всё.
— Нет. Вы быстро поднялись, а я карабкался, — я поднял халат за рукав, надрезая, — Один, целый, блин, год, я пил. Напивался как последняя шваль. Подзаборная.
Пат опустил плечи, расслабился, виновато. Предугадывающе.
— Нам не было на тебя наплевать.
— Как же ты мне надоел со своей телепатией.
Он улыбнулся, облизал разбитую губу:
— Слишком давно тебя знаю.
Я дорезал халат, аккуратно снял и неаккуратно отбросил в сторону. Оставалась еще майка. Чрик — на плече, чрик — на другом. В задумчивости я довольно долго смотрел на остальную часть майки.
— Через ноги снимешь?
— Юбочкой?
Я ухмыльнулся, плотоядно:
— А я посмотрю.
Пат одной рукой стал расстегивать джинсы, подпрыгивая, снял их.
Я наклонил голову на бок.
— А, пожалуй, оставайся-ка в майке.
На Пате были черные плавки в мелкую белую звездочку. Властелин галактики. Черт из табакерки.
Но он забрал у меня ножницы и взрезал майку вдоль по животу. Я издал разочарованный вздох.
— Пристрастия твоего деда на тебя негативно влияют.
— Воспитание сказывается, — я подошел к нему, помог избавиться от остатков майки, — Мы испортили тебе такую классную одежду.
— У меня ее полно, — Пат расстегивал мою черную, с глухим воротом, рубашку, в которую я был втиснут как в футляр, — тебе тоже завтра подыщем что-нибудь получше.
Он бросил хорошую — любимую! — рубашку на пол, еще и пнул ее ногой.
— …этого.
Видимо, выражение моего лица столь сильно изменилось, что Пат наклонился за рубашкой и нежно положил ее в уголок.
Я хихикнул.
— Ты на меня тоже плохо влияешь. Я заразился хихиканьем.
Пат, никак не прокомментировав, подошел вплотную. Он был чуть выше меня, совсем чуть-чуть, какие-то два-три сантиметра.
Подошел вплотную, прижался горячей кожей. Между нами сразу образовался участок тянущего, муторного тепла. Я провел рукой по животу Пата, по кубикам мышц.
— Всё-таки тело у тебя всегда было шикарным.
— Долгие тренировки, всего-то — долгие тренировки.
И он поцеловал меня. Не нежно. Губы у него тоже болели, я чувствовал языком болезненные ссадинки, но целовался он ожесточенно. Как дрался. Ошпаривал меня всего кипятком, обволакивал собой.
— Сучка ты, — пробормотал я, отстранившись, затем опять приблизился, — Я всегда тебя хотел. Сучка.
Пат молчал, только заставил меня поднять голову, бережно затылок ладонью придерживая, сам же принялся облизывать мой кадык.
— Сучка, — повторил я.
И ничего не осталось. Или всё встало на свои места.
Пат сверху вниз провел ладонью по моему животу, прижал, крепко-крепко, затем принялся за молнию. Стянул с меня брюки, затем, также, играючи, и трусы. Отступил на шаг, поглядел.
— Такой же, как у него? — спросил я.
Пат резко отстранился.
— Ты с ним спал? — я не унимался.
Пат нахмурился.
— Если я скажу «да», это что-то изменит? Если я скажу «нет», это тоже ничего не изменит, — похоже, он ответил сам себе, — Почему ты не можешь просто взять и расслабиться.
— Потому что не могу.
— Или мне заклеить тебе рот? — вот теперь он выглядел опасным, угрожающим. Таким он нравился мне больше всего.
Я отвернулся и стал собирать одежду.
— Марек.
— Я не могу.
— Марек. Он мертв. Он давно мертв.
— Он стоит перед нами третьим.
— Ну и что? — в его вздохе было намешано такое варево из злости и разочарования, что я отступил на шаг, — Да представь, что вы со мной вдвоем сексом занимаетесь. Тебе от этого легче станет?!
В последнем восклицании он перешел на крик. Он никогда не кричит, Пат. Он всегда разговаривает, не повышая голоса.
— Ты будешь представлять, что я — это он, — я действительно не отдавал себе отчет, почему упрямлюсь. Я осел, а Пат — черт, который меня погоняет.
Он сказал в ответ всего одно слово.
— Выметайся.
Но мне хватило.
Я быстро оделся, кое-как привел себя в порядок. Пат, полуголый, сидел в углу, бездумно глядя на зеркальную поверхность стола, когда я закрывал дверь.
Домой я пошел пешком через весь город. Так мне и надо.
@темы: немного времени для синицы